Алексей Витаков

Набег

© Витакова А.И., 2014

© ООО «Издательство «Вече», 2014

Набег

Глава 1

…Укрепленная линия, состоящая из городов, валов, лесных засек и завалов, защищала нижние окраины Московского государства от набегов ногайских и крымских татар. К 1571 году «передними» городами, глядевшими прямо в степь, были Алатырь, Темников, Кадом, Шацк, Данков, Ряжск, Орел и другие, оставляющие далеко впереди себя приворонежский край. Из этих городов посылались в степь конные разъезды для наблюдения за появлением татар. С 1586 года сторожевая черта передвинулась на юг. В этом году были устроены два новых города Ливны и Воронеж.

Для несения сторожевой службы по городу Воронежу и заселения нового края были призваны «охочие люди», добровольцы, которым за их службу отводились поместные земли и всякие угодья. Шли переселенцы из Беляева, Рязани, Ельца, Шацка и других городов. Шли дети, братья, племянники служилых людей, в том числе служилых «по отечеству», то есть потомственных детей боярских. Много стекалось крестьян и дворовых помещичьих людей, бегущих на далекую окраину от всё усиливающегося крепостного гнета. Такие беглецы вербовались местными воеводами в ряды «приборных» служилых людей – казаков, стрельцов, пушкарей, а иногда и в «детей боярских».

При заселении Воронежского края в первую очередь осваивались укрытые от вражеских набегов места между реками Воронежем и Доном. Но уже вскоре стали заселяться участки и в междуречье Воронеж – Усмань по лесным полянам и опушкам…

Весна в 1633 году сильно припозднилась. Стоял апрель, но снег до конца еще не сошел. Кругом, покуда хватало глаз, виднелись грязновато-белые островки с рыжими пятнами. Там, где лесок или подлесок, – снега больше и он более белый, где место открытое – покров напоминал грубые, сморщенные заплаты. Днем, когда солнышко пригревало, снег становился рыхлым и напоминал чем-то лицо пригорюнившегося столетнего деда, к ночи температура падала, и он начинал истово блестеть в лунном свете, словно сделанный из стекла.

Смеркалось. Ветер нес с восточной стороны тягучий волчий вой и мелкую, острую земляную крупу, состоящую из остатков прошлогодней листвы и песка.

Инышка лежал на животе за бугорком, прячась от занудного и злого дыхания Дикого поля; ноги широко расставлены, левая рука за пазухой, правая в толстой варежке покоилась на прикладе самострела. Справа в нескольких шагах, прислонившись к кривой березе, спиной к чужой границе, сидел дядька Пахом; осторожно курил, держа люльку [1] в тяжелом, темном кулаке так, чтобы не было видно табачного огонька. Слева за тощим кустом, скрючившись, лежал Лагута; листовидный наконечник Лагутиной рогатины тускло поблескивал в сторону татарской сакмы [2] .

Инышка – рослый двадцатипятилетний парень с вихрастым чубом на лбу, выросший круглым сиротой – отца с матерью, рязанских крестьян, угнали татары в полон семнадцать лет назад. Семилетку приютила и вырастила семья дядьки Пахома. Пахом – стареющий казак, в прошлом из беглых крестьян. Попросился к атаману Тимофею Кобелеву, тот взял в казаки, да еще землицы нарезал под пахоту, луг дал под сенокос и разрешил пользоваться рыбными угодьями. За это Пахом нес службу надежнее верного пса. Вскоре жинка появилась и трое деток. Когда за руку привел в дом Инышку, Дуне своей сказал: где, мол, трое, там и четверо, не объест хлопец. Лагута – совсем еще зеленый излегощинец, семнадцати зим не прожил, но отчаянный, весь в своего отца, покойного атамана Гуляй Башкирцева.

Втроем они являлись караульной сторожей, которая должна следить за перемещением татарских всадников. Приказ поместного атамана очень понятен: если кто из татар съедет или сойдет с сакмы и нарушит пограничную межу, зайдя за вешки, того вязать и немедля к атаману, будь тот человек бабой ли, мужиком ли или даже дитем малым.

Всё тревожнее и тревожнее становилось на границе. Всё чаще и чаще появлялись на далеком горизонте группы вооруженных всадников. Внутри Дикого поля поднималась опять страшная, звериная сила. Креп кулак ярости. Росла в сердцах жажда наживы. Слепли глаза от ненависти. Даже далекому от большой политики уму не нужно объяснять, зачем нынче за степью глаз да глаз.

Сторожа Инышки, а он поставлен старшим, с каждым днем все дальше уходила от родного села, чтобы нести караульную службу.

Вот и сегодня казаки отъехали конно от Излегощи в сторону татарских путей на двадцать пять верст, еще пять преодолели пешком, оставив лошадей в полуразрушенном хлеву. Уходили в караул на сутки. Утром происходила смена. И так уже с прошлого лета.

Инышка издалека разглядел фигуру одинокого всадника. Вначале это была просто черная точка в лучах закатного солнца. Точка приближалась, постепенно становясь лохматым пятном, а потом появились и четкие очертания верхового человека. Руководствуясь каким-то неведомым чутьем, Инышка накинул крючок на тетиву самострела и стал вращать вороток. Тетива жалобно заскрипела. Дядька Пахом, заслышав скрип, ни слова не говоря, задавил большим пальцем огонек в люльке и бесшумно сполз в небольшое углубление между березой и кустом ракиты. Лагута только чуть вскинул подбородок и крепче сжал древко рогатины. Всадник приближался, а Инышка плавно вращал вороток самострела, стараясь сделать так, чтобы тетива скрипела одновременно с той кривой березой, на которую только что опирался казак дядька Пахом.

Всадник ехал медленно, вглядываясь в каждую рытвину, каждый куст, каждое деревце… Стука копыт не слышно, видать, копыта обмотаны… Инышка сжал зубами горькую прошлогоднюю травинку, думая при этом, какую стрелу сейчас лучше использовать. Взял с серповидным наконечником. Такие стрелы используются для подрезания конских жил. Напрягся. Увидел удивленные взгляды своих товарищей. Даже жестом не ответил. Только сильнее вжался в холодную землю. Ближе. Ближе. Можно уже разглядеть. Лицо плоское, как обычно, одет не по-степному. И то понятно. Смотрит и не видит, а потому что против солнца. Закатное мартовское солнце, ух, иной раз каким ярким бывает. Вскинул указательный палец. Прицелился в коня, под самый пах, где дрожали от напряжения крутые, упругие жилы. Сча-х! Стрела змейкой выбросилась, блеснула смертоносной головкой и стремительно пошла чуть покачиваясь от встречного ветра. Перед тем как ударить, еще раз тонко сверкнула стальным жалом наконечника и скрылась в зарождающейся ночи горячего паха. Конь дико заржал, лягнул воздух задней ногой, дернулся всем крупом вверх. Всадник перелетел через конскую голову. Глухой удар об землю. Вскрик. Татарское ругательство. И тут же жесткая петля вокруг шеи, пущенная опытной рукой дядьки Пахома. Еще оглушенного от удара, его уже волокли, скручивали за спиной руки, били древком рогатины по рукам и ногам, вдавливали лицом в мерзлую землю. И всё это без единого слова. Только тяжелое и неровное дыхание трех сторожевых казаков.

Татарина поставили на ноги. Инышка показал пальцем в сторону леса, указывая направление. Лагута рогатиной подтолкнул в спину: иди, дескать, и не шали. Конь лежал с перерезанным горлом в густой каше из снега, крови и земли. Татарин жалобно покосился на своего погибшего товарища и заковылял на неверных ногах.

– Дядь Пахом, – Инышка говорил почти шепотом, – этого я один доставлю к атаману, а вы тут, пока вас не сменят.

Пахом беззвучно кивнул и показал Лагуте, куда нужно отойти – залечь. Волчий вой стал нарастать. Серые почуяли трапезу. Казаки решили не мешать им.

Первые пять верст Инышка вел татарина, держась у того за спиной с заряженным самострелом. Еще двадцать пять тащил на аркане, сам сидя в седле. Ехал не быстро, чтобы не заморить до смерти лазутчика. Когда показалась в темноте Христорождественская церковь и огни родного Излегощи, выдохнул, посмотрел на пленника, понял, что тот жив-здоров, достал плеть и широко наотмашь саданул поперек плоской рожи.